В детстве у меня была какая-то смутная угроза туберкулеза, и меня дважды отправляли в специальный загородный санаторный садик на лето. Я ненавидела уезжать из дома - ни к бабушке, ни в этот садик - и рыдала там первые несколько дней, почти не переставая. Но садик этот на самом деле был моим таким "дворянским" детством. Это была, видимо, дореволюционная усадьба, на пригорке, внизу проходила железная дорога - не знаю, существовала ли она в старые времена. Снизу от дороги было видно над обрывом деревянное двухэтажное серое здание с двумя флигелями, с верандами, и я потом, при поездках на дачу, ностальгически вглядывалась в его мелькавший между деревьями силуэт.
От станции в гору вела проселочная дорога, за воротами усадьбы она превращалась просто в тропинки в траве. Вокруг стоял сосновый лес. Само здание было в глубине усадьбы, от ворот нужно было идти через открытое пространство, заросшее травой, с дорожками и скамейками под деревьями. Участки для гуляний были нарезаны по периметру, и в отличие от городских были тенистыми, с большими деревьями, буйными кустами и свежей травой. Там стояли почти такие же веранды-беседки, качели и песочницы, как и в городе.
Красивым фасадом с флигелями и башенками здание стояло лицом к обрыву холма, а дорожка внутри усадьбы шла к его задней стороне. Там был вход посередине между двумя крыльями, старая дверь в холл-прихожую, лестницы наверх в оба крыла. Что меня всегда завораживало - над входом висела большая копия картины маслом "Опять двойка". Она висела снаружи, на улице, прямо над фронтоном двери, и чтобы ее рассмотреть, нужно было стоять, запрокинув голову. Я ее так подолгу рассматривала, выучив наизусть всех - кудлатую собачку, понурого двоечника, образцовую сестру и комично-огорченную мать. Напротив входа во дворе были одноэтажные хозяйственные постройки - кухни и всякие кастелянские, то есть "прислуга" обитала там.
На втором этаже у нас были игровые-столовые комнаты, в больших залах, у которых окна были с обеих сторон - и во двор и с холма. В залах были старые печи, облицованные глазурными плитками. С одной стороны стеклянные двери вели на большую балкон-веранду. Там были резные столбики и досочки ограды и мы очень любили там сидеть на скамейках, играть или рисовать. Там впервые в жизни мне из внешнего мира кто-то сказал, что я хорошо рисую. Я опоздала к началу смены, все уже были знакомы друг с другом и порядками, а я пока слабо понимала, что и когда мы делаем. На занятиях нас всех посадили рисовать, и я нарисовала что-то с воронами. Рисунки собрали в стопку, и мой положили сверху. В группе раздался вздох изумленного восхищения, и все посмотрели на меня. Я ничего не понимала, и мне объяснили, что наверх кладут самый лучший рисунок в группе. И я вдруг поняла, что вот куча незнакомого народу и взрослая воспитательница считают, что я рисую так хорошо, что я рисую лучше всех, кто тут находится. До этого у меня не было никаких критериев для своего рисования, никаких оценок и никакого места для него во внешнем виде. А теперь оказывается, я хорошо рисую!
Спальни были внизу, длинные, с окнами только по одной стороне. Перед сном нам мерили температуру, давали кому-то таблетки и оставляли спать. Самое интересное было укладывать ленты на разглаживание. Все носили косы и заплетали их лентами, за день ленты мялись. Вечером все девочки важно складывали ленты гармошкой, треугольничками или рулончиками и прятали под подушку. Утром воспитательница по очереди расчесывала и заплетала нам косы, а мы подавали ей выглаженные за ночь ленточки.
В общем и целом там было невыносимо скучно. Но мне, чтобы отделаться, давали много книг, и я читала запоем. А днем нас водили в лес и там можно было собирать грибы или ягоды. Это дело я обожала по двум причинам. Мне всегда нравилась по мышиному совершенная бесплатность этих даров. И второе - можно было уходить от всех и осторожно, как разведчику, ходить в лесу, разыскивая грибные места или ягодные полянки. У меня всегда было чувство, что если я буду прислушиваться к себе и идти по этому следу, я буду находить то, что предлагает лес. И на самом деле - я всегда находила. У меня была слава человека, который может найти грибы в месте, где все сто раз прошли уже. А еще можно было уйти от всех, сесть где-нибудь в песчаной ямке на склоне под соснами и поплакать, пока никто не видит. За слезы меня строго ругали и даже наказывали, поэтому каждый приступ тоски мне приходилось уносить куда-нибудь в кусты или за ближайшую березу.
Самое лучшее было, когда папа привез из города известие, что я находилась в контакте с кем-то, у кого была корь. Меня немедленно посадили в изолятор. Изолятором служила комната в дальнем от нас крыле, с большим окном во двор, взрослой кроватью, на которую я забиралась со скамеечки, большим, взрослого размера, горшком под кроватью и двумя сокровищами: педальным автомобилем и большим картонным колодцем в мой рост, мастерски склеенным и покрашенным. У него вертелся ворот, над воротом была крыша, а из недр колодца поднималось картонное ведро. Я целыми днями смотрела в окно, стоя коленками на кровати, или каталась по комнате на голубом автомобиле, или крутила ручку колодца и вытаскивала ведро якобы с водой. Однажды я выехала на автомобиле во коридор, и в это время вели на прогулку какую-то группу. Мне пришлось сдать чуть назад в открытую дверь, и я так сидела за рулем, важно и расслаблено, а цепочка детей обходила меня по дуге, прижимаясь к дальней стенке, глядя с перепуганным восхищением - я была "опасна". Кормили меня отдельно и в лес гулять водили отдельно, и когда кормили в лесу - тоже сажали за отдельный деревянный стол со скамеечкой. Не надо было ни с кем говорить, и я чувствовала себя ужасно важной, немного трагичной и очень-очень отрешенной от всех их мелких суетных забот.
А в центре открытого поля между воротами и зданием была большая нарядная, но диковатая клумба, а посередине ее с дворянско-коммунистической простодушностью стояла белая статуя. Она была совершенно в стиле садовых скульптур пастушек и ангелочков среди этих цветов. Стояла низко, почти на уровне обычного роста, не как все остальные скульптуры нашего детства, у которых постамент был ростом в этаж, а на втором стояли какие-то дядьки. Белый гипсовый кудрявый мальчик стоял, опираясь на подставку со стопкой книг, засунув одну пухлую ручку за поясок рубашечки, и улыбался нежной мечтательной улыбкой. Все в этом мальчике было дворянско-усадебным, кроме того, что это был Володя Ульянов с известной семейной фотографии. Именно его четырехлетняя физиономия украшала собой октябрятские значки - и тот, что попроще, металлический с грубым желтым лицом, и красивый и дефицитный - из красной прозрачной пластмассы и с изящной картинкой в кружочке центре. Именно этот Володя стоял гипсовым мальчиком у нас в центре двора, и вокруг него нам устраивали праздники, и фотографировали на общие фотографии.
Какая фантастическая изворотливость мысли придумала этот воспитательный дизайн? Вам, рабочие и интеллигенция - взрослого и стройного ильича с протянутой вперед острой рукой, а вам, нежные детишки, свою версию вождя - маленького лукавого ровесника. Но вот при всех дальнейших переменах и перестройках, сбрасывании вождей с пьедесталов, мне все равно трогательно видеть эту мысленную картинку - клумбы из душистого ночного зева и настурций в начале лета, из астр и страстно обожаемых мною флоксов - к осени, и посередине белая статуэтка, в наш масштаб, хорошенький мальчик в штанах до колен, в рубашечке с ремешком, со стопкой книг. К осени нас начинали учить расставальным песням - прошло лето, облетают красные листья, мы скоро уедем и все кончится. И несмотря на мое страстное желание вернуться домой, эти мастерски тоскливые песни, и запах флоксов и внезапный ветер по ночам говорили мне - мы скоро уедем, дворянское лето кончится, все кончится, и мальчик среди осенних цветов останется один. И даже нехороший мальчик с двойкой над входом тоже останется один зимовать, мокнуть под осенними дождями и заметаться снегом. И моя веранда, и глянцевая печь, и стаканы с пузырчатым дрожжевым кислородным коктейлем, и буйно заросшие участки со старыми беседками - все останется, а я уеду.
И я опять брала толстую книгу и маленький стульчик, пряталась за ствол толстой березы, садилась, разворачивала книгу на коленях и начинала плакать, пока никто не видит...
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →