Романтическая поэтесса обязаны быть красивой или иметь интересную внешность. Поэтому из все-всех фотографий Цветаевой выбрали одну, где она выглядит лучше всего - и смотрит большими глазами прямо, и слегка улыбается (жалобно), и волосы, коротко остриженные, взвиваются углом с одной стороны. Ее и стали тиражировать, а еще перерисовывать - и в процессе делать глаза больше, волосы кудрявее, щеку уже, а шею - длиннее.
На самом деле она не была ни красивой. ни даже женственно-привлекательной. В детстве упитанная плюшка с немного сонными близорукими глазами, в юности и молодости круглолицая и щекастая, с дурацкими круглыми очочками на невидящих глазах, плотная и коренастая, с лохматыми, обстриженными волосами. Тогда она вытравляла волосы пергидролем и люди вспоминали хотя бы "золотые" легкие летающие волосы. Позже, видимо, перестала - и волосы оставались фирменного русского цвета - бесцветно серо-коричневыми, потом быстро поседели.
Вспоминающие рассказывают, что лицо у нее было широкое, крестьянское, щеки, судя по фото, одутловатые - не романтические, нет. В лице ее не было цвета, оно было странно и неприятно однотонное, без кровинки, либо серое, либо изжелта коричневатое. Волосы она стригла жестоко, по прямой - высоко горизонтально и брутально отмахнутая челка и на уровне ушей в кружок обстриженные остальные волосы. Перестала их красить, никогда не делала причесок, просто волосы квадратной скобкой.
Она перестала носить очки и почти ничего не видела. Глаза у нее были большие, в моменты незаинтересованности бледные, бесцветные, "слюдяные". Зеленели, если она была оживлена. Все отмечают, что она не смотрела в глаза людям, прямо в лицо во время разговоров - с опущенной головой смотрела в сторону, уводила взгляд. Мало кому это нравилось в разговоре с нею. Людям высокомерным, наверное, казалось, что она застенчива и неуверена в себе до оглушенности, людям неуверенным в себе она казалась высокомерной, не смотрит в лицо, делает вид, что тебя нет, подчеркивает, какое ты ничтожество. Нос большой и с горбинкой, восхищал некоторых на профилях. Рот сухой и повернутый скорбной скобкой вниз.
Она была ниже среднего роста, очень прямая - стройность выправки, небывалую выпрямленность фигуры отмечают все - и при этом ничего женственно-аристократичного в этой выпрямленности не было, это была не стройная гордая осанка дамы, а деревянная жесткая выпрямленность, придававшая ее движениям стиснутость, не плавность, а рубленность, мужиковатость. Коренастая и угловатая, она никогда больше с детства не была округлой или полной, всегда худой, но прямоугольной. Никаких попыток украсить себя, сделать женственной - она не испытывала надобности в красивой одежде или украшениях, не делала попыток следовать моде. Квадратное платье в талию с насобранной юбкой или квадратная блуза и квадратная юбка, перетянутые ремнем ( все отмечают тонкую талию), тусклые ткани, ничего игривого. Вспоминающие пишут - серое и коричневое, унылые тряпки, унылость и поношенность, серость и землистость - основные характеристики ее одежды.
При этом пальцы ее были унизаны толстыми серебряными перстнями и кольцами, а на запястьях были широкие браслеты. Я подозреваю, что это не было для нее женскими украшениями. Все отмечают что руки у нее были грубы и широки, с толстыми грубыми короткими пальцами, неожиданно крестьянские - плюс она никогда за ними не ухаживала, сухие, коричнево загорелые, в угольной пыли, в следах работы.
Зато она была неутомимым ходоком, и походку ее все описывают как особенно легкую, точную и летящую.
У нее не было вообще зрительной чувствительности, она не любила и не понимала любое изобразительное искусство - очень странно для дочери основателя, собирателя и директора музея изящных искусств. Не любила она и музыку, хотя ее мать была страстная и талантливая музыкантша. От этого, наверное, и не украшала себя, не видела надобности в женском и прелестном, в наглядном. Основной канал ее и приема и передачи был словесный, чисто словесный.
Люди рассказывают, что она была блестящим собеседником, сыпала цитатами, мыслями, умозаключениями, строчками, колкостями - с такой интенсивностью, что общение с нею выматывало. Удерживать нить, понимать и не пропускать все ее мысли, логику и идеи было напряженной работой. Она очень много знала ( читала массу). Но любви ее были ограниченными - немецкая готика, да, но античность или возрождение ее практически не интересовали.
Она не любила и не умела работать - вообще ничем и никем - и никогда. Сначала были родители с достатком и няни сменялись у детей как перчатки. Потом в нищете она все равно не работала даже в самые трудные времена. Только писала стихи или продавала вещи. Не знаю, гордилась ли она этим, но во всяком случае не пыталась ( кроме самого последнего заявления - на работу посудомойки). Не давала уроков, не работала корректором, не присматривала за детьми - ничего практически за всю свою взрослую жизнь. С полуотвращением делала минимально необходимую домашнюю работу, потому что некому больше - готовила полунесьедобную еду, стирала тряпки. Ни в одном ее жилище не было даже попытки уюта, попытки сделать его удобным или красивым, женским. Ей было все равно, в чем она живет, что носит и что ест.
При этом помощь людей она принимала по-королевски - не замечая и не благодаря за то, что эти смерды для нее незаметно делают. Многие пытались ей помогать, но она принимала, не замечала и жаловалась насколько она одна, нет никого и никому до нее нет дела. Любовь ее к себе была гипертрофированной, но не счастливой и легкой - такой, за которую и окружающие любят этого человека больше. Нет, она была преисполнена колоссального самомнения, самоуважения, преклонения перед собой. И писала стихи, выговаривая себя, обговаривая себя так, что это было на грани неловкости - почти мания величия. Из этой мании вытекало и отношение к людям. Обычное добро ею практически не замечалось, любовь к ней казалась обязанностью. Она мечтала о человеке фантастически несуществующем - чтобы он был полностью как она - любил те же тексты, исповедовал те же взгляды, восхищался теми же идеями, писал о том же - и чтобы вдобавок ко всему у этого человека не было другой жизни, как любить, обожествлять и заниматься только ею - всецело, без остатка.
Из этого страстного желания, я думаю, росли все ее воображаемые романы и ее воспитание дочери. Дочь она воспитала в страстном преклонении к себе, разговаривающую в свои маленькие года высоким, выспренным, пафосным языком. Дочь казалась вундеркиндом - столько сложных слов, стихов, взрослых разговоров. Но скорее всего это была просто маленькая обезьянка, любившая мать, но натасканная на этот взвинченный вундеркиндеризм. ( Я читала письма к матери ее из приюта - их неловко видеть, страстный молящийся так не разговаривает с видением богоматери). Обожание это долго не продлилось, девочка выросла, вундеркиндство исчезло, девочка как девочка. Затем в эмиграции она увлеклась советским союзом, залюбила страшно социализм, мать была побоку, даже живя вместе они реже виделись. И между тем в крайнюю нищету, когда отец был болен, а Марина, как всегда, ничего не могла, жила вся семья на копейки, вырученные за связанные Алей шапочки и шарфы.
Маленькая Ирина даже не упоминается в мемуарах людей, многие пишут - она страстно любила своих детей - Алю и Мура.
В Муре она опять пыталась возродить существо предельно близкое ей по духу и страстно ее любящее - но не вышло. Он был не по годам развит, начитан-натаскан, но мать в грош не ставил, прикрикивал на нее, чтобы она заткнулась и не молола чуши - и так же как отец и сестра загадочно свихнулся на невидимом ему советском союзе.
Во всех романах ее ( с мужинами) и во всех страстных дружбах ( с женщинами) было одно и то же. Она неспособна была видеть людей, общаться с ними в реальности. Либо они как у лягушки не оседали на сетчатке ее глаза и она не видела того, что они для нее делают. Либо, если они попадали на сетчатку - они там вспыхивали как на сетке под током. Ей начинало мерещиться, что человек этот какое-то немыслимое светило всех великолепных качеств, сияющий рыцарь, сгусток страсти и взрыв всех чувств. Она придумывала, как сумасшедший в трансе, несуществующего человека и обрушивалась на него, как кит, сотнями тонн восхищения, восторга, тоннами слов. Очень скоро либо человек уставал не соответствовать и сбегал, либо она обрушивалась на него негодованием, что он не такой как "обещал" - но дружбы расстраивались через полгода, "любви" испарялись.
Ее единственный, как считается, роман за пределами брака, описывается его героем в тонах уклоняющихся, слегка раздраженных и очень дружеских. Герой его говорит, что это была прекрасная дружба, но никаких любовных чувств он не испытывал, перейти границу не в состоянии был и не мог отвечать на ее чувство. У нее же внутри бушевал свой параллельный "роман". И когда он женился на женщине, милой и хорошей, которую полюбил, Цветаева обрушилась на него своим чуть ли не самым известным стихотворением - "Попытка ревности".
В нем такая сила самовозвеличивания, такая убежденность в своей грандиозности, что любая другая женщина - это пошлая, стыдная, омерзительная ошибка:
После мраморов Каррары
Как живётся вам с трухой
Гипсовой?
При этом она всю жизнь любила мужа. "Любила". Они говорили друг другу "вы", что еще не криминал - но после воссоединения в Чехословакии и рождении сына Мура им было совершенно нечего друг с другом делать - вообще! Он не интересовался ее стихами, она не интересовалась его политикой, у каждого была свою жизнь, которые не только не пересекались, но и не зацеплялись даже за столом петлями рассказов о своем, дорогом. Ни взгляды, ни вкусы, ни интересы их не имели никаких общих зацепок для разговоров. К этому времени отошла от общения старшая дочь и стремительно вырастал сын, тоже почти презиравший мать.
С сыном еще интересное. Он родился с обвитием пуповиной, его долго пытались оживить, он рос не похожим на родителей. Старшая дочь тоже не походила на нее - с огромными светлыми голубыми глазами и маленькой нижней челюстью - такой приплюснутый диснеевский олененок, но взявший что-то от отца. Мур же рос гигантским жирным ребенком. Отец его был высок и худ, как лезвие шпаги, мать коренаста и круглолица, а он был маленьким дирижаблем с золотыми кудрями. Интереснейший кусок там есть, касающийся вскармливания младенца. В три месяца Мура Цветаева пишет: «Мур перед каждой едой получает по чайной ложке лимона, живого, без сахара, а есть пережаренную дочерна муку на масле, разведенную в 200 граммах воды и молока (125 воды, 75 молока — разовая порция). Это — система германского профессора Черни,спасшая в Германии во время войны сотни тысяч детей." В ссылке на имя написано - Адальберт Черни (1863–1941) — педиатр, один из основателей современной детской терапии. Ввел масло и муку в кормление грудных младенцев; питание получило название «Butter-Mehl-Nahruntg» («буттер-мель-нарунг»).
Еда такая пошла ему на пользу, или на физиономию - все вспоминающие в один голос говорят об огромном не по летам ребенке с жирным лицом и ангельскими кудрями. Вот, например, он среди одноклассников - гаргантюа. А тут ему девять или десять лет, слева стоит седая Цветаева из прямоугольников. ( тут еще много фото)
В воспоминаниях есть рассказ Лидии Чуковской - про последние-последние встречи с Цветаевой. И там хорошо видно ее полное безразличие к людям. Она думала о самоубийстве - и у нее были основания, незадолго до этого советская система перемолола и утянула на дно и мужа ее и старшую дочь. Напрасно одна так радостно рвалась в советскую коммуну, а второй совершил убийство ради старой новой родины. Аля села в лагеря на 18 лет, Эфрона убили. Мура обожала с последней страстью Мура, но выцелованный сынок вытирал об нее ноги. Ей было в общем-то не для чего жить. Но если читать Лидию, видно, что люди вокруг делали усилия держаться на плаву, и эти люди помогали Цветаевой - заступались за нее, организовывали ей прописку, принимали у себя, искали ей жилье. Она же поступила, как поступала всегда - только теперь несчастья ее казались ей стократно оправданием поведения - она не заметила помощи, не заметила рук протянутых, чтобы остаться и делать что-то - она посчитала, что никого вокруг нее нет, никому нет дела, а она не может, не умеет и не хочет что-то делать для себя.
Какая-то страшно изломанная дисфункциональная семья - что ее родительская, что ее собственная, помноженная на ее гипертрофированную психику - и сверху положен дар стихосложения. Причем сама она никогда не имела идеи божественной - и божественного дара - это всегда был ее талант и просто ремесло, требующее огромных усилий. Ей нужно было прожить жизнь в психлечебнице, поместье с садом вокруг, никаких детей и мужей, маленькая комнатка со столом, без украшений и излишеств, тетрадь с ручкой, чтобы кормить принудительно выводили, а остальное время пусть бы писала и писала, да участвовала в бурных воображаемых романах с Наполеоном из 12-й палаты и рыцарем Роландом из 18-й...
upd. Я поспать, возможность коментов пока закрою. Френды попадут сюда еще неоднократно, а случайные пробегатели из топа сегодня не смогут побаловать себя, рассказав мне мой диагноз - а завтра уже забудут и побегут за новыми погремушками.
upd2. открыла.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →